Рассказывает его узник
Автор этих воспоминаний – Мстислав Владимирович Яковенко, командир санвзвода отдельного медицинского санитарного батальона 13 дивизии народного ополчения. В 1941 году ему было уже 52 года, но он попросился на фронт. Попал в плен в октябре 1941 года. Находился в лагере для военнопленных в Холм-Жирковском, затем был переправлен в Смоленский концлагерь № 126, оттуда в конце июля 1943 года с группой заключенных совершил побег. Обессиленный от голода, снова попал в руки фашистов, был помещен в концлагерь в Рудне. Откуда 28 августа убежал и встретился с партизанами. Из партизанского отряда его переправили на Большую землю.
Около 5 часов вечера мы подошли к концлагерю в Холм-Жирковском. Здесь, по- существу, не было организованного лагеря. Был довольно большой деревянный, с одной стороны двухэтажный дом, кажется, бывшая школа. Здесь помещались пленные командиры, санчасть, раненые и больные. Конечно, для всех раненых и больных мест не хватало. Для прочих же военнопленных был огорожен проволокой довольно большой кусок совершенно голой земли за этим домом. Никакого укрытия от ветра, дождя и снега не было. Водой и пищей эта часть пленных не снабжалась. Остальным тоже пищи не полагалось, а достать её было негде, выйти за пределы лагеря возможно было только самым привилегированным, как, например, русским полицейским и шоферам, машины которых находились вблизи этого центрального дома.
Без пищи можно было обойтись несколько дней, но без воды – нестерпимо. В огороженном лагере земля быстро превратилась в месиво из грязи, а за колючей проволокой блестели лужи. Но лишь только просовывалась рука пленного через проволоку, чтобы набрать в жестянку или кружку воды, раздавался выстрел часового, и пленный падал – убитый или раненый. Во втором случае его достреливали. Иногда немцы стреляли прямо в дом. Пули легко пробивали бревенчатую стену и обязательно на своем пути встречали тело человека, так как помещения были наполнены до отказа.
Когда мы прибыли, то меня и фельдшера Прозорова направили в санчасть, которую возглавлял врач Левыкин. Его правой рукой, а скорее, главным вершителем судеб санчасти, был некий Молочников, основная профессия которого до настоящего времени мне неясна. Точнее всего, он был экономистом. Левыкин встретил нас более чем холодно. Мне предложили устраиваться как сумею. Прозорова же, ввиду его небольшого звания, вообще отказались принять. Однако Прозоров все-таки остался в комнате санчасти.
Санчасть была расположена на втором этаже, рядом с помещением для командиров. Она состояла из трех комнат:
Первая комната, в ней обитали вдвоем Левыкин и Молочников, не пуская к себе больше никого. У них свои дела и заботы. Молочников через начальника полиции доставал себе и Левыкину пищу, для приема которой они запирались. В обращении с другими обитателями санчасти Молочников был невероятно груб и бесцеремонен.
Вторая комната – для всех остальных обитателей санчасти – санитаров, саниструкторов и фельдшеров. Врачей-мужчин, кроме Левыкина, не было, они прибыли позже.
Третья комната – с русской печью, где повар санчасти Бабич варил, что можно было раздобыть, главным образом, картофель и изредка конину.
Комнатки эти были очень малы. Их обитатели смотрели на меня и на Прозорова как на конкурентов-врагов, могущих причинить им какой-либо ущерб, как в отношении площади, так и при дележе пищи.
Быстро смеркалось, хотелось есть и отдохнуть, вытянуться хотя бы на голом полу, но ни поесть, ни растянуться не удалось: Левыкин к себе в комнату не пускал. А его подручные-санитары и прочие так завладели всей площадь пола, что я еле мог найти для себя места, и кое-как скорчившись, задремал на краю какого-то ящика. Прозоров тоже пристроился в этом роде.
Утром не хотелось открывать глаза. Действительность казалась предельным кошмаром… Почему командование нас бросило без руководства и отдало немцам так легко? Почему командование было передано таким мерзавцам? Кому мы должны представить счет за наш позор и беспомощную гибель товарищей? Если такое несчастье произошло с шестью армиями – 16-й, 19-й, 20-й, 30-й и 32-й, но не может ли это случиться и с другими армиями, сдерживающими натиск врага?
Внизу, под помещением санчасти, были размещены взятая в плен женщина-врач, сестра и дружинница. У них было значительно просторнее в двух относительно больших комнатах. Все рассказы были печальные, везде одно и тоже – растерянность, отсутствие руководства, а в отношении полков моей 13-й дивизии к тому же еще неумение сражаться и отсутствие оружия, нам выдавали ненужное для кадровых частей, устаревшее по своим системам и пришедшее в ветхость, вроде бракованных старых танкеток. Я также узнал, что полковник Пискунов (командир 38 стрелкового 13-й дивизии народного ополчения) и его жена убиты во время прорыва.
Дом был полон раненых, и все время поступали новые. В первую очередь нужен был перевязочный материал. Его мы доставали, отбирая у всех военнопленных перевязочные пакеты. Но, конечно, этого было мало. Были огромные по своей поверхности раны, требующие много перевязочного материала. В переполненных до отказа комнатах и коридоре чувствовался запах гноя, в ряде случаев требовалось оперативное вмешательство. Половину комнат обслуживал я с двумя санитарками, из которых одна работала превосходно, и я просто изумлялся, когда же она отдыхает. Другую половину комнат взяли на себя фельдшеры, там были размещены более легкие больные. Среди легких лежал мой однофамилец, ветеринарный врач лет 38, очень бодрый и жизнерадостный человек. Ранение у него было скверное – повреждены кости стопы. Скверное ранение было потому, что ходить он не мог.
Вода раненым давалась. За первый день моего пребывания где-то у крестьян достали картофель, сварили его и раздали по две картофелина на человека. Другой пищи не было. Часть раненых удалось перевести в небольшой домик поблизости. Но в отношении разгрузки помещение это было совершенно недостаточно. Пришлось легкораненых отправлять за проволоку к здоровым, а на их место принимать более тяжелых. С каждым днем все больше появлялось температурящих больных. Немецкие врачи никакой помощи не оказывали нашим больным и раненым, а также в устройстве лагеря участия не принимали.
С каждым днем прибывали все новые врачи, в том числе и хирурги. Немцы, имея огромное количество трофейного медицинского имущества, дали нам, в конце концов, необходимый инструментарий и другое медицинское имущество для оказания срочной хирургической помощи, главным образом, для ампутации. Женщин переселили в одну комнату, а в освободившемся помещении устроили операционную. Я перешел туда на работу, давая наркоз, помогая чем только мог хирургам.
Вначале зашли немецкие врачи и, увидев, что работают опытные хирурги, ушли. Для стерилизации инструментов и учета медицинского имущества к операционной были прикреплены два немецких санитара. Левыкин, хотя сам был хирург, в качестве врача не работал. Асептику в операционной старались заменять антисептикой. Вместо халатов были резиновые фартуки. Руки, ввиду недостатка воды, мылись в антисептических растворах. Операции шли непрерывно на двух столах. Больные были грязные, завшивленные, с обильным нагноением. Операции производились на клеенчатой подстилке, которая после каждой операции быстро и грубо очищалась.
Количество смертей от ранений и болезней с каждым днем быстро увеличивалось. В огороженном лагере начали делать силами военнопленных очень примитивные землянки. В виду отсутствия стекла и для теплоты – без света. Темнота в них было невообразимая. Отсюда и все санитарные условия. Кошмар продолжался и нарастал, так как люди без питания обессиливали, а надвигающаяся зима давала себя чувствовать ночными заморозками. Дни становились все холоднее, выпадали дожди, иногда снежная крупа. Отношение к пленным красноармейцам было самое жестокое, их били не только случайными орудиями, но и специальными палками, в том числе и резиновыми. За противоречия просто стреляли.
Я чувствовал себя обессиленным. Сказывалось и нервное напряжение, и недостаток пищи. Те несколько картофелин и иногда несколько маленьких кусочков вареной конины, которые изредка давал Бабич, не могли поддержать, а тем более восстановить моего здоровья. Мысль о побеге все время не покидала меня, но как бежать в таком состоянии слабости и непрерывного ощущения холода? Да и как выбраться из-за этих рядов проволоки с постоянной охраной?
Но все же, несмотря на охрану, четыре командира убежали, и хватились их не сразу. Перед побегом им, не знаю, каким чудом, удалось достать две буханки хлеба. Они сняли с себя все знаки различия, могущие свидетельствовать об их командирском звании, затесались в колонну рабочих военнопленных, идущих на заготовку дров. Перед концом работы их завалили мелким хворостом. Колонна ушла, они остались в лесу. Дальнейшей судьбы их не знаю. Я, к сожалению, не мог последовать их примеру, так как русские иуды-полицейские, сопровождавшие колонну, знали меня в лицо как постоянно работающего врача.
Немцы выдавали обслуживающему персоналу, в том числе и медработникам, по сто граммов хлеба в сутки. Эти сто грамм показались вкуснее всякого шоколада, после них я начал чувствовать себя значительно бодрее. Хлеб был какой-то странной выпечки, очень плотный местами, в трещинах была зелень. Говорили, что этот хлеб законсервирован каким-то особенным способом и может сохраняться по несколько лет. Я этому не верил, и думаю, что нам дали обыкновенный хлеб, предназначенный для армии.
Началась третья декада октября 1941 года. Немцы-санитары, помогавшие стерилизовать инструменты в операционной, были очень веселы. Они рассказывали, что «Москва бум-бум и скоро капут», что немецкие войска только потому не входят в Москву, что её окраины сильно заминированы. По их рассказам выходило, что русская армия бежит, не оказывая никакого сопротивления. Москва и Ленинград вот-вот будут заняты, и война закончится полной победой Германии, которая будет творить на обширнейшей территории Советского Союза все, что она пожелает, и первую очередь ублаготворять своих солдат за счет побежденных.
К этому они добавляли, что Япония заняла Дальневосточную область вместе с Владивостоком. После этих разговоров не хотелось жить… Я думал о бомбежке Москвы, о сплошных пожарах, например, таких районов как почти вся деревянная Марьина Роща, думал о печальной судьбе своих близких.
С этим временем совпал приход трёх молодых врачей, два из которых были молчаливы, а третий – очень живой блондин по фамилии Белянин – непрерывно болтал и чувствовал себя превосходно. Он был рад, что попал в плен к немцам, ему смертельно надоела все советское, в том числе и его собственная жена-врач, которая имела от него ребенка.
Но все-таки Белянин надеялся использовать свой брак, так как дед и бабушка его жены жили в Латвии, и он хотел попасть к ним на хлеба как родственник. Он мечтал как можно скорее попасть вглубь Германии и зажить буржуазной жизнью в свое удовольствие.
Говоря о советской власти, давшей ему высшее образование, и о своей жене, он пересыпал речь завзятой матерщиной. Все это было очень неприятно, мы вели с ним крупные разговоры, но на него ничего не действовало.
Числа 18 октября к дому подъехала огромная немецкая грузовая машина и выбрала для отправления на запад 25 командиров. Большинство командиров ехали очень охотно, так как говорили, что на западе для военнопленных хорошие помещения и питание. После этой отправки старший составил списки очередности отправки. Командирам было очень скучно, абсолютно никакой работы, теснота, плохое питание, вечные ссоры между собой. Когда Белянин захотел записаться в эти списки, то ему не отказали, но по приезде второй машины его просто не взяли на том основании, что он не командир, а врач.
Внезапно немецкие санитары перестали рассказывать о Москве. И лица их помрачнели. Отсюда я с радостью вывел заключение, что дела немцев под Москвой ухудшились. Появилась какая-то надежа на изгнание проклятых насильников из земель нашей Родины.
25 октября ко мне подошел Левыкин и сказал, чтобы я готовился к этапу вместе с партией военнопленных. Это было для меня неожиданно. Я хотел остаться ближе к фронту, я считал, что чем я буду дальше на западе, тем труднее мне будет бежать. Несмотря на мою просьбу оставить меня, Левыкин был неумолим и сказал, что ему приказано дать фамилии пяти врачей для этапа, и он внес мою фамилию в список.
Перед домом был выстроен большой этап тысячи в три человека. Здесь были не только вполне здоровые люди. В этап были направлены многие ослабленные, температурящие, легкораненые, даже имеющие ранения ног. Таково было распоряжение немецкого коменданта. Он говорил, что идти нужно не более 12 километров, и там бытовые условия будут значительно лучше. В надежде на это многие, собрав последние силы, становились в ряды. Прозорова с трудом удалось поставить вместе с врачами как помощника врача. Нам, врачам, выдали на дорогу по одной маленькой буханке хлеба на двоих. Другим хлеба не дали.
Подготовила Галина Батюшина
№13 от 7.04.2017
